Перенесемся в один из городов Айдахо. Мы с Бренди ходим по магазинам главной улицы, на которой есть также и булочная, где продают вчерашний хлеб, закусочная и агентство недвижимости, в которое зашел наш мистер Уайт Вестингауз, чтобы побеседовать с кем-нибудь из риелторов.

Мы направляемся к магазину подержанной одежды. Он расположен напротив булочной. Бренди рассказывает, какой фокус проделывал ее отец со своими свиньями, прежде чем везти их на продажу, — пичкал их гадостью, подобной той, что продают в этой булочной.

Воздух свежий и чистый. Солнце ласкает кожу желтыми лучами. Где-то совсем недалеко от нас — медведи и горы.

Мы входим в магазин. Бренди смотрит на меня поверх вешалки с подержанными платьями.

— Ты когда-нибудь слышала о подобной афере со свиньями, дорогая? — спрашивает она.

А еще он продавал картошку в трубе, ее отец. Брал мешок и ставил в него кусок трубы. Вокруг трубы насыпал хороший свежий картофель — крупные крепкие клубни, саму трубу наполнял прошлогодней картошкой, жухлой, порезанной, наполовину сгнившей. Потом вытаскивал трубу и продавал картофель у обочины дороги по более дешевой цене, чем в других местах. Часто даже брал с собою детей. Он занимался благим делом — зарабатывал деньги для семьи.

В тот день у нас в Айдахо был «форд». Коричневый изнутри и снаружи.

Бренди принимается рассматривать каждое платье на вешалке.

— Ты когда-нибудь слышала о чем-нибудь настолько же подлом? — спрашивает она.

Перенесемся к нам с Бренди на главную улицу одного из городов Айдахо. Мы в примерочной все того же магазина подержанной одежды, размерами напоминающей телефонную будку.

Я помогаю Бренди влезть в бальное платье. Создается впечатление, что эта одежка принадлежала когда-то самой Грейс Келли и что на ней невидимыми буквами выведено «Чарльз Джеймс». Переливчатая розовая органза и нежно-голубой бархат укреплены с обратной стороны скелетом из проволоки и обручей.

Эти платья — самые замечательные, говорит Бренди. Бальные конструкции, вечерние инженерные сооружения с кринолинами и лифами без бретелек, стоячими воротниками в форме подковы и расширяющимися книзу рукавами, утягивающимися поясами, басками и опорами. Их век недолог. Натяжение, сжатие, постоянная борьба тонкой ткани с кольцами и проволокой — все это быстро разрушает шелк и крепдешин. А когда внешняя сторона, то, что представлено взглядам окружающих, теряет свою прочность, внутренности прорываются наружу.

Принцесса говорит:

— Мне необходимо съесть таблеточки три дарвона, чтобы втиснуться в эту прелесть.

Она протягивает руку, и я даю ей то, в чем она нуждается.

Ее отец, рассказывает Бренди, он нашпиговывал говядину дробленым льдом, чтобы наполнить ее водой, а потом продавал. А иногда не льдом, а злаковыми.

— Он был неплохим человеком, — говорит Бренди. — Просто чересчур четко следовал своим правилам.

Его правила, по словам Бренди, состояли не в том, чтобы быть кристально честным и справедливым, а в том, чтобы уберечь семью от голода и бедности. И болезней.

Иногда по ночам, говорит Бренди, когда она спала, ее отец приходил к ней в спальню.

Я не хочу это слышать.

Проверо— дарвонная диета Бренди повлекла за собой эмоциональную булимию. Теперь она не в состоянии хранить даже самые страшные тайны.

Я расправляю на ушах свои покровы.

Спасибо за то, что не лезете ко мне в душу.

— Иногда по ночам папа приходил и опускался на край моей кровати, — говорит Бренди. — И будил меня.

Это был наш папа.

Бальное платье обрело новую жизнь, заблистав на фигуре Бренди. Это даже не жизнь, а нечто большее, настоящая сказка.

В последние лет пятьдесят в таких платьях не появляются нигде.

На боку у Бренди широченная молния. Ее талия плотно охвачена корсажем, половина груди, плечи и

длинная шея обнажены. Ноги скрыты облаком желтого тюля, украшенного чрезмерным количеством вышивки и жемчужных зерен.

— Не платье, а настоящий дворец! — восклицает Бренди. — Но, несмотря на помощь наркотиков, мне ужасно больно.

Вокруг ее шеи и на талии в некоторых местах торчит проволока. Панели пластикового китового уса, их острые края врезаются в ее тело. В шелке ей жарко, в тюле неудобно. Просто оттого, что Бренди вдыхает и выдыхает, металл и целлулоид впивается в нее все глубже и глубже. Просто оттого, что в ней есть жизнь, они жуют и терзают ткань и ее тело.

Перенесемся в те ночи, когда отец Бренди приходил к ней в спальню.

И говорил: поторопись. Одевайся и буди сестру.

Меня.

Он велел нам брать с собой пальто и забираться в кузов машины.

Мы повиновались. Это случалось в тот период, когда телевизионные каналы уже заканчивали все свои передачи. Когда на дороге не было никого, кроме наших предков в кабине пикапа и нас — в кузове. Бренди и ее сестры, свернувшиеся калачиками на рифленом кузовном дне. Было оглушительно тихо. Единственными звуками, нарушавшими ночное безмолвие, были звуки, издаваемые рессорами, монотонный рев двигателя и шум карданной передачи.

Когда колеса пикапа попадали в выбоины, наши головы, подобно тыквам, отскакивали от дна кузова и с силой стукались об него. Мы плотно прижимали к лицам ладони, чтобы, вдыхая воздух, не втянуть в себя опилки и сухой навоз, и не раскрывали глаз.

Мы не знали, куда мы едем, но пытались догадаться. Поворот направо, налево, бесконечная езда по прямой, еще один поворот направо, настолько крутой, что мы перекатывались к левому борту кузова. Спать мы не могли.

Дернувшись и разорвав платье в нескольких местах, Бренди становится вдруг очень спокойной и тихой.

— С шестнадцати лет я большую часть времени предоставлена только самой себе, — говорит она.

С каждым вдохом, несмотря на то, что благодаря дарвону эти вздохи — лишь прерывистые заглатывания воздуха, Бренди моргает.

— Когда мне было пятнадцать, произошел один несчастный случай, — говорит она. — А полиция в больнице обвинила папу в жестоком со мной обращении. С этого-то все и началось. Я не могла им ничего рассказать, потому что рассказывать было нечего. Она вдыхает и моргает.