Перенесемся в тот день, когда я навещаю родителей в последний раз перед несчастным случаем. Я еду к ним накануне своего дня рождения.

Шейн по— прежнему мертв, и я не ожидаю подарков. Я практически не надеюсь, что для меня приготовят праздничный торт. В этот последний раз я еду домой только с одной целью -повидаться с предками.

У меня еще есть рот, поэтому перспектива задувать свечи меня не пугает.

Родительский дом, коричневый диван и стулья с откидными спинками в гостиной — все выглядит как обычно. Изменился лишь вид окон. На них задернуты шторы, хотя только начало темнеть.

Мое внимание привлекли и три другие странные вещи. Во-первых, на воротах я увидела вывеску «Злая собака» и предупреждение о том, что дом защищен сигнализационной системой. Во-вторых, мамина машина, которая обычно стоит во дворе, сегодня в гараже. В-третьих, парадная дверь заперта на засов, которого раньше не было.

Когда я ступаю на порог, мама жестом велит мне поторопиться.

— Держись подальше от окон, Малёк. По сравнению с прошлым годом в этом году количество наших недоброжелателей возросло на шестьдесят семь процентов.

Она говорит:

— После наступления темноты следи за тем, чтобы твоя тень не падала на занавески. Тогда обнаружить твое местоположение с улицы будет невозможно.

Ужин мама готовит при свете фонарика. Когда я открываю духовку или холодильник, она, охваченная паникой, подскакивает ко мне и тут же захлопывает передо мной их дверцы.

— Внутри холодильника и духовки яркий свет. Открывая их, ты помогаешь преступникам определить, где мы находимся, — говорит она. — На протяжении последних пяти лет жестокость ненавистников геев не знает пределов.

С работы возвращается папа. Машину он оставляет где-то на удалении от дома. До нас доносится звук его шагов и лязганье ключей.

Мама замирает от ужаса и вцепляется мне в плечи, не позволяя выйти в прихожую. Раздается стук в парадную — три отрывистых и быстрых удара и два медленных.

Мама вздыхает с облегчением.

— Это он, — говорит она. — Но прежде чем открывать дверь, все равно посмотри в глазок.

Папа входит в дом, с опаской оглядываясь через плечо на темную улицу. По дороге проезжает машина.

— «Ромео танго фокстрот» шестьсот семьдесят четыре, — бормочет он. — Быстро запишите это.

Мама берет в руки ручку, склоняется над блокнотом для записей у телефона и пишет.

— А какая марка? Модель? — спрашивает она, записав то, что сказал папа.

— «Меркурий», голубого цвета, — отвечает он. — «Соболь».

Мама восклицает:

— Все это может пригодиться!

Я говорю, что они уделяют чересчур много внимания несущественным вещам. Папа качает головой:

— Не пытайся убедить нас в том, что наше положение не столь серьезное.

Перенесемся в ту минуту, когда я начинаю жалеть, что приехала домой. Перенесемся в то мгновение, когда мне хочется, чтобы Шейн был жив. Если бы он только мог видеть, что происходит с нашими родителями!

Папа проходит в гостиную и первым делом выкручивает из люстры лампочку, которую я вкрутила. Шторы на венецианском окне задвинуты и в центре прикреплены друг к другу булавкой. Предки точно помнят, где располагается мебель. А мне приходится спотыкаться обо что-нибудь буквально на каждом шагу. Я натыкаюсь то на стол, то на стул. Роняю на пол вазочку с конфетами. Она разбивается. Мама взвизгивает и убегает на кухню.

Папа поднимается на ноги. Он сидел за диваном.

— У мамы нервы на пределе. Не сегодня-завтра на нас нападут эти подонки,

Мама кричит из кухни:

— Что это было? Кто-то бросил в окно камень? Или бутылку с зажигательной смесью?

Папа громко и с некоторым раздражением отвечает:

— Не паникуй, Лесли! Еще одна ложная тревога, и мы раньше времени навлечем на себя беду.

В кромешной темноте я собираю осколки вазы. Об один из них раню пальцы. И прошу папу дать мне бинт. Я стою на месте, подняв порезанную руку. И жду. Папа возникает из мрака, останавливается прямо передо мной и протягивает одеколон и бинт.

— Мы все задействованы в этой войне, — мрачно произносит он. — Все, кто является членом «ПиФлэга».

«ПиФлэг». Организация «Родители и друзья лесбиянок и геев».

Я знаю. Я знаю. Я знаю. Спасибо тебе, Шейн! Я говорю:

— Вам не следовало вступать в этот «ПиФлэг». Ваш сын-гей мертв, поэтому его уже можно не принимать в расчет. — Я сознаю, что мои слова звучат жестоко и причиняют отцу боль. Но я истекаю кровью. — Прости.

От одеколона порезы жжет. Теперь они туго перебинтованы. Я стою в непроглядной тьме. Папа говорит:

— Уилсоны вывесили знак «ПиФлэга» в своем дворе. А через два дня кто-то проехал на машине прямо по их газону и испортил его.

Слава богу, мои предки еще не вывесили нигде никаких знаков, думаю я.

— Мы тоже вывешивали символы «ПиФлэга» у дома, но, узнав о несчастье Уилсонов, сразу сняли их, — сообщает папа. — На стекле маминой машины приклеен стикер «ПиФлэга», поэтому теперь мы ставим ее в гараж. — Он вздыхает. — Гордиться сыном-гомосексуалистом означает постоянно пребывать в опасности.

Откуда— то из темноты раздается мамин голос:

— Ты забыл рассказать про Бредфордов. Им на крыльцо бросили горящую сумку с собачьими испражнениями. Если бы бедняги не обнаружили ее вовремя, то сгорели бы в кроватях вместе с домом. Это произошло лишь только потому, что во внутреннем дворе они вывесили разноцветный флюгер со знаком «ПиФлэга». Представляешь, Малёк, даже не в переднем, а во внутреннем дворе!

— Ненависть, — произносит папа. — Она окружает нас со всех сторон, Малёк. Ты понимаешь, что это означает?

Мама говорит:

— Пора ужинать, стойкие воины.

Она приготовила одно из блюд из поваренной книги «ПиФлэга». В общем-то пахнет оно неплохо, но как выглядит, лишь Богу известно.

Мы ужинаем в темноте. Дважды я ударяю рукой по стакану с водой, потому что не вижу его. Я сыплю соль себе на колени. Каждый раз, когда я начинаю что-нибудь говорить, предки на меня шикают.

Мама то и дело шепчет:

— Вы слышали? По-моему, на улице кто-то есть.

Я шепотом спрашиваю, помнят ли родители, какой завтра день. Не потому, что хочу заполучить торт со свечами и подарок, мне просто интересно, не забыли ли они о моем дне рождения. Я жду ответа в странном напряжении.